Василий Феофилович Шеремет (1903—1939 гг.) был высоким, стройным блондином с синими глазами, веселым, общительным, лидером в коллективе. Работал учителем истории, директором школы, заведующим гороно в Никополе. В городе и районе пользовался авторитетом и уважением, был участливым к людям, многим помогал в устройстве жизни, выручал из беды. На собраниях и в печати выступал всегда по делу, конкретно, страстно. Обладал завидным красноречием, решительным и принципиальным характером. Все, что написал выше, узнал от людей, работавших с отцом, хорошо его знавших. Отрицательных суждений о нем слышать не приходилось.

Пока папа был с нами, семья жила благополучно, в умеренном достатке. Помню, как в 1933 г. он забрал меня 5-летнего в село Шолохово, устроил в детский сад, где я заболел дизентерией, так как питание ребят было более чем скромным, а дети поедали во дворе все, что можно было жевать и глотать.

Ездили мы с отцом на городской пляж (Орлиный остров), посещали кинотеатр, спектакли в парке им. А. С. Пушкина. Я долго допытывался у него: «Когда на сцене прогремел выстрел, Павлика Морозова убили по-настоящему или понарошку?»

Возвращался в город из летних лагерей стрелковый полк. Большая колонна красноармейцев под музыку духового оркестра торжественно маршировала по главной улице К. Маркса. А впереди строя рядом с командиром полка в военной форме шагал мой отец (он проходил переподготовку). Весь город высыпал на улицу смотреть на военных. Я подбежал к отцу, он ласково улыбнулся, крепко взял меня за руку, и мы вместе прошагали несколько десятков метров до Клуба полка (бывшей главной синагоги Никополя). С огромным удовольствием и восторгом я вдыхал запах армейской амуниции, гордо оглядываясь по сторонам: видят ли мои сверстники, как я шагаю под боевым полковым знаменем?

Отчетливо помню жизнь нашей семьи в средней школе № 5, где отец работал директором. Прошло свыше 70 лет, но до сих пор сохранилось здание школы, растут деревья, посаженные им вместе с учениками.

В 1936 г. отца назначили заведующим Никопольским гороно, но мы продолжали жить в школьной директорской квартире. Я часто встречал папу, когда он приходил на обед или возвращался вечером с работы. Школьный двор оглашался моими радостными криками, я бежал навстречу, брал его за руку, и мы вместе шли домой.

По утрам мы приходили на спортплощадку, отец занимался на турнике, а я лазил по лестнице, установленной на трапеции.

Дважды ездили вместе в роддом на бедке и фаэтоне забирать маму с новорожденными Севой и Васей. В большой комнате стоял письменный стол отца. Детям категорически запрещалось к нему подходить. По ночам он здесь работал — много читал, писал, готовился к выступлениям, лекциям, докладам. У нас была приличная библиотека, много журналов, газет. Хорошо помню, как арестовывали отца. 3 июня 1938 г. я проснулся в два часа ночи от шума. Открыл глаза. Горел свет. Люди в милицейской форме ходили по квартире, рылись в шкафах, буфете, в вещах. Один из них перетряхивал учебники и тетрадки в моем портфеле. В комнате на полу в большую кучу были свалены книги, одежда, всякие вещи. Отец сидел у стола, мама закаменела рядом, не веря в происходящее. Проводился обыск. Составлялся протокол. На рассвете папу увели навсегда. На второй день нас переселили в сырой подвал с цементным полом, без электричества, где раньше хранили уголь.

Мама, Клавдия Ананьевна Начеса, учительница украинского языка и литературы в 36 лет осталась без мужа с четырьмя детьми: Лене — 12 лет, Спартаку — 10, Всеволоду — 2, Васе — 3 месяца. Начались лишения и бедствия, ежедневная борьба за выживание жены «врага народа». Но она героически преодолела все беды и вывела детей в люди.

Когда отца поместили в тюремную камеру, многие заключенные его узнали, а один из сокамерников во всеуслышание сказал: «Если и Шеремета посадили, самого преданного советской власти человека в Никополе, тогда нам всем конец!» И тот узник оказался прав. Работники Никопольского краеведческого музея посчитали: в 1937, 1938, 1939 гг. в Никополе репрессировали 1882 человека, 1600 из них погибли.

Однажды мне шепнули, что от железнодорожного вокзала по улице Свердлова в сторону милиции гонят этап заключенных из Днепропетровска. Я помчался наперехват. Колонну арестованных догнал возле горисполкома. Узников было человек 30, шли они строем по четыре в ряду с котомками в руках и за спиной. А по бокам, спереди и сзади шли милиционеры с наганами наизготовку. В первом ряду шел мой отец, небритый, худой, с впавшими щеками и смотрел на здание горкома компартии, с балкона которого не раз приветствовал праздничные демонстрации никопольчан. Понимая, что обнаруживать себя нельзя, иначе меня схватит милиция, я быстро прошел вперед, обогнал колонну и притаился в углу сквера. Ворота во двор милиции были заблаговременно открыты. Этап повернул налево, зашел во двор, железные створки ворот с грохотом закрылись за узниками. Отца я видел в течение 5 минут, он меня — нет.

По секрету друзья сообщали мне, что можно посмотреть вечернюю прогулку заключенных, которых содержали в подвале здания прокуратуры. Рядом находился дом, в котором жили семьи работников НКВД. На его задворках в густых кустарниках был проделан лаз, откуда открывался обзор двора прокуратуры. Сюда по вечерам на 15 минут выводили заключенных на прогулку. С большими предосторожностями я пробрался на это место. Во дворе тускло горела электролампочка. Прошло некоторое время, и милиционеры с наганами в руках заняли свои места по углам площадки. Вывели арестованных. Они заложили руки за спину, и в полном молчании зашагали по кругу. Среди десятка заключенных я сразу узнал отца: он своим высоким ростом выделялся среди других. Четко разглядеть его лица я не мог, т. к. расстояние было примерно 50 метров. Затаившись, боясь шевельнуться, я досидел в своем укрытии до конца «прогулки». Обнаружив меня, милиционеры запросто могли открыть стрельбу и по мне, и по арестованным.

Хорошо помню: мама принесла письмо отца к Сталину. Вот его полный текст.

«Москва.
Генеральному прокурору СССР тов. Вышинскому
Копия Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину, наркому НКВД СССР т. Берия.

С 3 июня 1938 г. я арестован Никопольским горотделом НКВД и нахожусь под «следствием». За эти семь с лишним месяцев я пережил неимоверные моральные и физические муки, которым был подвергнут отдельными сотрудниками НКВД в условиях тюремного заключения. С 26 августа и по 12 сентября 1938 года я лежал в больнице Днепропетровской тюрьмы с температурой, доходящей до 40 градусов, с опухшими ногами и животом, с болью головы, доходящей до ослепления глаз, до бредового состояния. Я видел людей, потерявших речь, парализованных, сошедших с ума в результате издевательств во время допросов, я был также невольным свидетелем избиения людей до обморочного состояния, до кровоизлияния, производимого т. н. следователями НКВД. Слышал стоны, переходящие в нечеловеческий рев людей, которых пытали. В таких условиях я подписал первые протоколы «предварительного следствия» о том, что я являюсь членом украинской повстанческой контрреволюционной организации, организатором ее по Никопольскому району. Больше того, я не только подписал протоколы, я собственной рукой написал жуткое заявление об этом же. Это в то время, когда я не только не состою и не состоял в такой контрреволюционной организации, но даже до ареста не слышал о ней. С 1926-го по 1928-й год я был кандидатом в члены ВКП(б), с 14 июня 1928 г. по день ареста, т. е. по 3 июня 1938 г. — членом ВКП(б). Здесь оформился как человек с коммунистическим мировоззрением. Сейчас мне 36 лет, до вступления в ряды ВКП(б) не был ни в каких партиях, ни в каких армиях, ни с какими противоположными идеями не был знаком. Сын крестьянина-середняка с. Софиевки того же района Днепропетровской области, я начал учиться только с 1921 г. и в 1926 г. окончил педтехникум. До этого времени, т. е. с 1903 г. (год рождения) и по 1921 год (год вступления на подготовительный курс высших криворожских педкурсов), я не ездил на поезде, не выезжал больше, чем на 25—30 км из села. Вот почему, попав на учебу, ознакомившись там с идеями коммунизма через сочинения В. И. Ленина, Маркса, Энгельса, я ринулся с головой в эти идеи, в учебу, и поставил заветную мечту — быть коммунистом.

Эта мечта стала действительностью в 1928 г. 14 июня. Подходил конец моей учебы, я выходил из училища народным учителем. В сельских школах работал в 1926—1934 гг. С 20 августа 1934 г. до 1 октября 1936 г. работал преподавателем истории и директором 5-й Никопольской средней школы. С 1 октября 1936 г. по 3 июня 1938 г. работал заведующим Никопольского горотдела образования, т. е. по день ареста. Все время я работал там, куда посылала партия большевиков, органы советской власти. С 1927 г. по день ареста все время избирался членом сельских советов сел Ново-Николаевки, Шолохове, членом Никопольского райисполкома и горсовета, с 1930 г. по день ареста был членом президиума горсовета. Наряду с этим, я почти беспрерывно 10 лет был членом бюро первичных организаций, парторгом, штатным и внештатным пропагандистом.

Я кипел в работе, любил и люблю свою партию, советский народ и работу для него. Они мне отвечали взаимностью, доверием: избирали меня своим руководителем, на съезды, на конференции, на слеты ударников, стахановцев... И вдруг наступает роковая ночь 3 июня 1938 г. Представители НКВД приходят на квартиру, арестовывают, забирают партбилет, мандат члена горсовета, грамоты ударника и другие украшения моей жизни. Я оставляю четверых детей-малюток, жену и оказываюсь в клетке. Оборвалась жизнь, остановилась работа для великой советской социалистической моей родины, которой я готов был отдать себя без остатка. Начался кошмар... Оказывается, первые четыре-пять месяцев я был будущим повстанцем и руководителем контрреволюционной повстанческой украинской организации, пропагандистом контрреволюционных идей отделения УССР от СССР, террористом и т. д. С 7 декабря 1938 г. проведена переквалификация. Я уже оказываюсь не «террорист», не «повстанец» — это как будто не доказано. Поэтому из ст. 54 пункты 2 и 8, подписанные мною раньше, изъяты, но остались в ст. 54 п. п. 10 ч. 2 и 11. «Дело пошло, — объявил мне начальник 3-го отделения УГБ Никопольского горотдела НКВД к прокурору на рассмотрение». Причем теперь дали уже и «свидетелей», и очные ставки с ними, подтверждающие как будто бы мою контрреволюционную деятельность и агитацию. Какой ужас! Какое ужасное развращение людей!

Мне никогда и в мысли не приходили к. р. (контрреволюционные. — Ред.) идеи, а не то чтобы я проводил к. р. агитацию и к. р. действия. Контрреволюция мне была и есть ненавистна до смерти, а «следствие» и «свидетели» утверждают, что это так, и на мои категорические возражения и протесты представители облотдела НКВД, приезжающие в Никополь, обещают: «побить морду», «посадить в карцер», «держать в тюрьме, пока я голову разобью о стенку», щедро осыпают меня такими эпитетами, как «проститутка», «провокатор», «жвачное животное», «мистер», «господин», густо покрывают меня матом и другими выражениями, которые писать я вам не в состоянии. В своей сознательной жизни я имел ошибки: допущение нарушения революционной законности на селе в 1933 году, за что исключался из партии, но по апелляции был восстановлен, и теоретическую ошибку на семинаре парторгов за неправильное объяснение причин роспуска комбедов, за что получил выговор с записью в личную карточку в 1938 году.

Я прошу вас убедительно, расследуйте мое «дело», причины моего ареста и сделайте законные выводы. В. Шеремет. 24.01.1939 г. »

Отец тайно передал письмо маме через знакомого врача. Доктор рисковал жизнью своей и семьи. Сестра Лена начисто переписала письмо, а потом его с большими предосторожностями отправили Сталину. Знакомая учительница вбросила письмо в почтовый ящик в Харькове. Со слов мамы помню, что из Москвы пришел ответ: «Дело Вашего мужа будет рассмотрено».

25 апреля 1939 г. в Никополе состоялась выездная сессия днепропетровского областного суда, на котором отец виновным себя не признал и от двоих показаний отказался, но суд приговорил: Шеремета В. Ф. по ст. 54-10 ч. 2 и 54-11 УК УССР к лишению свободы в далеких местах заключения сроком на 10 (десять) лет и с поражением прав сроком на 5 (пять) лет.

В этот день после уроков я пришел домой, увидел маму и не узнал ее. Ее лицо было искажено страшной гримасой боли и отчаяния. Она рыдала, выла нечеловеческим голосом, как раненый зверь, ломала руки, билась головой о стенку. Малые братья вместе с сестрой громко ревели...

На второй день после суда нам разрешили свидание с осужденным отцом. Так полагалось по закону. Мама одела детей во все лучшее, и мы пошли, понесли Севу и Васю в здание прокуратуры (она и сейчас там). Нас завели в пустую комнату, где стояло несколько стульев. Отца сопровождали два милиционера, которые оставались в комнате в течение всего свидания.

Я запомнил его чисто выбритым, но очень худым и бледным. Он кинулся к нам, а мы к нему. Объятия, поцелуи, слезы, плач малышей. У отца дрожал подбородок, он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться вместе с нами. Постепенно все успокоились, он сел на стул, а мы облепили его со всех сторон. Сева и Вася умостились у него на коленях, мама, Лена и я разместились вокруг. Мама успокаивала отца, рассказывала, что подает кассационную жалобу на решение облсуда, что еще не все потеряно, подробностей разговора я не запомнил, но видел, что и отец, и мама пытались утешить друг друга. Свидание закончилось. Мы попрощались, он обнял и поцеловал нас на прощание. Больше мы никогда его не видели.

На время прохождения кассационной жалобы по инстанциям отца перевели в тюрьму Днепропетровска. 5 октября 1939 г. Верховный суд УССР кассационную жалобу удовлетворил, приговор днепропетровского областного суда отменил, дело № 70384 закрыл, Шеремета Василия Феофиловича из-под стражи освободил. Через несколько дней мама получила сообщение, что отец умер в днепропетровской тюрьме в сентябре 1939 года.

Оправдательный приговор ему вынесли после смерти. Нам неизвестно, как повлияло письмо Сталину на судьбу отца. Есть предположение, что он умер в днепропетровской тюрьме насильственной смерть. Что было местью областных и никопольских энкавэдистов-сатрапов за письмо отца к Сталину.

Помню, как я с мамой ездил в Днепропетровск, где в тюрьме получили мешок с вещами отца: добротное драповое пальто, костюм, сапоги, шапку. Все это было пропитано неприятным запахом карболки, который долго потом не выветривался из квартиры. Эти вещи перешивались и донашивались всей семьей, т. к. покупать новые не было возможности. Я же на всю жизнь запомнил, как таскал тяжелый мешок по днепропетровским трамваям, вокзалам и поездам, возвращаясь в Никополь.

В 1994 г. (через 55 лет) я познакомился, фундаментально изучил и переписал уголовное дело отца № 70384 «О преступной деятельности Шеремета Василия Феофиловича, выразившееся в том, что проводит украинскую, повстанческую, националистическую, контрреволюционную деятельность, направленную на свержение устоев Советской власти» (так озаглавлено дело!), узнал фамилии и должности мучителей и палачей отца в период пребывания его в никопольской и днепропетровской тюрьмах. Все они старательно и рьяно выполняли планы уничтожения людей, поступавшие от сатаниста Сталина и высших органов власти, изощряясь в садизме и кровожадности.

В деле № 70384 документа о смерти отца не оказалось, хотя по всем правилам, законам и инструкциям такая справка должна быть. Видимо, изъяли перед тем, как дали мне дело для ознакомления. На мои запросы в 1989 году (тогда такие запросы уже можно было делать) о причинах смерти и месте погребения отца я получил ответ за подписью секретаря Днепропетровского обкома Компартии Украины Н. Омельченко: «...По сведениям компетентных органов обстоятельства смерти и место захоронения вашего отца неизвестны».

Активисты «мемориала» и Управление службы безопасности Украины по Днепропетровской области в октябре 1991 г. обнаружили массовые захоронения (ямы с человеческими черепами и костями) в 9 км от Днепропетровска на Запорожском шоссе. Здесь расстреливали и закапывали в годы сталинского террора «врагов народа». Мой отец — Василий Феофилович Шеремет — погиб в днепропетровской тюрьме в сентябре 1939 г. Вероятнее всего, его прах находится среди тысяч других на этом месте.

Вечная всем память...

Никополь Днепропетровской обл.

Спартак ШЕРЕМЕТ

http://www.2000.net.ua